(Об антологии «Сто русских поэтов о Киеве)
Лет двадцать тому назад мне позвонил поэт Риталий Заславский.
Он для меня был живым свидетелем истории литературы – имя его я встречал еще в книге Ильи Сельвинского «Студия стиха». Риталий Заславский был учеником признанного мэтра. Но лично познакомиться с поэтом, которого не раз встречал на киевских улицах, не было случая. И вот этот звонок:
— Скажите, Леонид, у вас есть стихи о Киеве?
Риталий Зиновьевич поделился со мной замыслом со временем издать антологию лучшего из написанного о матери городов русских. Передавая ему несколько своих стихотворений, я и думать не думал, что из этой затеи может выйти нечто.
И вот по прошествии двух десятилетий, уже и век за окном другой, я получил с оказией из Киева – нет, не книгу – истинный праздник под красочной обложкой. Давний замысел составителя все-таки осуществился.
Еще до того как у меня оказалась сама книга, мой университетский товарищ Аркадий Митьков, человек, надо признаться, в оценках строгий, а порой и желчный, прислал мне первый отзыв о ней:
«Антология прекрасная. И такое переплетение! Твои стихи иллюстрированы рисунками Валерия Акопова, известнейшего киевского мэтра, моего хорошего знакомого».
И это правда — замечательно оформленная антология представляет собой образец полиграфического искусства.
Издание выглядит богато и в то же время выдержано в строгом вкусе, без купеческих изысков. В книге иллюстрации блестящих художников, в чьих картинах любовно запечатлены памятные уголки древнего города. Я листаю страницу за страницей и без видимого внешнего повода ощущаю, что все глубже и глубже погружаюсь во времена, когда был молод я, были молоды и многие ( не имеются ввиду, конечно, Пушкин, Рылеев, Тютчев, Анненский, Гумилев, Хлебников и другие великие) представленные в антологии авторы.
И никто из нас не мог предугадать, что мы окажемся кто далече, а кто и в лучшем из миров.
Сложные чувства обуревали меня, когда я читал эту книгу. Впрочем, сложены они были из простых составляющих – ностальгии по молодости, нежности и теплоты к родному городу, печали по ушедшим друзьям-поэтам, с чьими стихами на страницах антологии соседствуют мои и, что особенно важно, восхищения титаническим трудом, проделанным составителем, поэтом Риталием Заславским – человеком, отнюдь не обладающим здоровьем титана и, как догадывается читатель, уже вполне серьезного возраста.
Впечатление от книги не стало меньше от того, что соседствуют в ней наряду с классиками и признанными мэтрами авторы малоизвестные и совсем неизвестные. Впрочем, что касается последних – то тут надо сделать оговорку: будучи незнакомыми широкому читателю, кое-кто из них был достаточно известен киевлянам тех лет, в кои они творили.
И вообще, судя по всему, отбор авторов велся не по степени их известности, а по степени их влюбленности в Киев, который у каждого в душе свой. Но остается одним на всех.
И антология, где лирика соседствует с историей, а архитектурные приметы с образами людей, без которых образ города был бы неполным, воспринимается одновременно и как поэтический сборник и как хороший гид — в одном лице и поэт, и краевед, и просто человек, беззаветно преданный каждому камню на мостовых и каждому дому, каждой ветке каштана и каждому прекрасному мгновению, промелькнувшему для него на улицах этого города, называемого по разному, но находящему мгновенный отклик в сердцах тех, кто здесь вырос, — где бы они сейчас ни находились.
В антологии целая команда живущих уже в Израиле поэтов – Нина Локшина, Марк Вейцман, Геннадий Беззубов, Зельман Кац, ваш покорный слуга…И мощная группа заокеанских киевлян – Наум Коржавин, Иван Елагин, Ирина Ратушинская и другие. Однако, листая книгу, я вспоминал тех, кто уже казался полузабытым и вдруг возник из небытия.
Я читал стихи Леонида Темина и вспоминал, как он сразу стал известен после выхода его книги «Да и нет» в московском издательстве «Советский писатель».
В то время часто цитировали его строки «Правду говорить необязательно, много проще жить иносказательно. Но тогда и ты не жди в ответ честных «да» и откровенных «нет». Вспоминаю, как впервые оказался с ним в одной компании у общих знакомых, живших на Андреевском спуске. Он уже тогда был очень болен, но осторожно участвовал в общем застолье и был одновременно аристократичен и приязнен. Потом исчез с киевского горизонта. Однако наше поколение всегда его помнило.
Ему посвящено стихотворение Марка Вейцмана «Предтеча». А когда я в 1991 году приехал в Израиль и, пытаясь восстановить старые связи, позвонил Майе Каганской, первый ее вопрос был: «А как там Леня Темин?». Лени Темина уже к тому времени не было в живых.
Читая стихи неизвестного мне автора Марка Бердичевского, я натолкнулся на посвящение человеку, имя коротого встречал в стихах Семена Гудзенко – он тоже в числе авторов. Вспомнилось его стихотворение, написанное еще в 1945-м под названием «Встреча с друзьями» с посвящением «Толе Юдину, пропавшему без вести».
…Вечер для мальчиков – дымен и чуден.
Нет, это Юдин, приятель мой Юдин.
…Два киевлянина, два чернобровых
ночь коротают на Воробьевых.
Стихи эти не из вершин Гудзенковской поэзии. Однако что важно, пропавший без вести незнакомый мне Толя Юдин остался в стихах двух разных поэтов и тоже поселился под обложкой этой антологии.
Много лет я проработал в украинской республиканской детской газете, издававшейся на русском языке. Она меняла названия (то «Юный Спартак», то «Юный пионер», то «Юный ленинец», то в последние годы «Перемена»), но оставалась неким островком, где если уж и нельзя было совсем отрешиться от политической трескотни, можно было позволить себе роскошь доверительно общаться с маленьким читателем на общечеловеческие темы и давать трибуну начинающим и маститытм русским поэтам и прозаикам.
В газету приносили свои стихи многие, включая Юнну Мориц. А куда было податься им, русскоязычным? Мои газетные годы вспомнились мне, когда я читал стихотворение Григория Шурмака «Фотография» с посвящением «А.Г.Давиденко-Громовой, руководившей литкружком при газете «Юный пионер» в 1938-1940 годах.» Оно всколыхнуло в моей душе воспоминания о том, как я спустя почти полвека собирал по выходным в кабинете главного редактора амбициозных мальчиков и девочек, свысока посматривавших на лысеющего журналиста, поучающего и заставляющего чего-то там такого читать, прежде чем самовыражаться.
Еще одно имя – оно переносит меня в самый центр Киева на улицу Франко. Там стоял старенький деревянный дом под номером 30. Сейчас на его месте восьмиэтажный кооператив артистов оперного театра. А тогда, в 1963-м домик этот получила в наследство от умершей бабки поэтесса Ольга Кильчевская.
Она приехала из Севастополя учиться в Киевский университет, безотцовщина сороковых, бедная как пресловутая церковная мышь. В этом доме, где кроме буханки украинского и бутылки часто ничего не было, Ольга устроила своеобразный литературный салон. Остриженная под мальчишку, взгляд исподлобья, она привлекала к себе самых разных людей.
Тут часто бывал Виктор (конечно же, Вика) Некрасов со шлейфом сопровождавших его диссидентов и просто попутчиков, Наташа Бажан (сейчас она в Париже), Майя Каганская (сейчас в Иерусалиме), и Леня Киселев, которого уже много лет нет в живых – совсем юным он сгорел от лейкемии. Это его имя сейчас подняло из глубин памяти все только что рассказанное. Еще при жизни он был признанным гением. Без дураков. С Леней мы часто после посиделок у Оли ездили в одном, 11 троллейбусе. Он выходил на Тверской, а я на Большой Васильковской. Как выяснилось, мы с ним учились в одной школе с разницей в шесть лет.
Когда я заканчивал службу в армии, в журнале «Новый мир», руководимом Александром Твардовским, появился цикл его стихов, подписанный «Ученик 10 класса 37-й киевской школы». Стихотворение о Петре 1, в котором были строки «За долгую историю России ни одного хорошего царя» вызвало тогда немалый шум. За те полчаса, что мы с Леней общались по дороге, я впитывал так много, что хватало надолго.
Мы, конечно, говорили не только о вечном. Ведь учились в одной школе — и многие преподаватели еще работали. И он мне рассказывал о «химичке», еврейке по фамилии Чижик, с которой у нашего класса не сложились отношения – была она остра на язык, часто подначивала великовозрастных балбесов. У них не хватало ума отвечать с юмором – становились в позу и оскроблялись.
А Леня очень дружил с ней, делился сокровенным. Надо же, вот тебе и Чижик, думалось тогда мне. Начиная как блестящий русский поэт, Леонид Кисилев продолжил свое творчество самобытными стихами на украинском языке. В предисловии к посмертной книге его стихов «Тильки дважды живемо», профессор из Канады Ярослав Розумный написал:
«В конечном итоге наших поисков национальных корней поэта выясняется, что мама поэта еврейка. Хоть в творческой биографии любого писателя это не основной вопрос, но в случае Киселева такая деталь важна и может пролить больше света на тайну его поэтической трансформации – перехода от русской поэзии к украинской».
Мне трудно представить, какой такой особенный свет проливает на пана профессора еврейство мамы поэта (я уж не буду тут проливать еще более страшный свет на то, кто по национальности был его папа), но, что сказать, моему еврейскому сердцу было тепло осознавать, что я принадлежу к тому же народу, что и этот юноша, на которого в любой компании люди намного старше его всегда смотрели с высочайшим уважением, потому что эрудиции и начитанности его, казалось, не было предела и это при том, что он мог на любые земные, общечеловеческие темы говорить с той же степенью глубокой информированности.
Он тогда учился на так называеморм романо-германском, где у меня было немало друзей и знакомых и среди студентов, и среди преподавателей. Похоже, роль этого факультета в 60-е годы для поэтов Киева была подобна роли московского авиаинститута для юмористов и сатириков.
Но перевернем страницу. Вот давно знакомые мне стихи Натана Злотникова «В Голосеевском лесу…» От них, несмотря на их трагическое содержание, сразу же повеяло теплом.
Потому, что я дружил и с самим Натаном, и с Николаем Новиковым, тоже, кстати, автором антологии – оба московских поэта не раз приезжали в Киев. Голосеевский лес…Там, в частном доме, мы всемером с родителями и семьей сестры в 50-е снимали 11-метровую комнату.
Хозяйка – толстая дебелая цветочница баба Ксения в молодости вышла замуж за старого профессора-ботаника, он ее и научил выращивать самые разные диковинные цветы. И помнится, по утрам, когда я выходил во двор на зарядку, она усаживалась на крыльце, расставив могучие ляжки, и сортировала луковицы своих многолетних кормильцев.
Отсюда, со Сталинки (бывшей Демеевки) мы пешком топали до Крещатика, собирая по дороге знакомых и полузнакомых. Эти «прошвыривания» из конца в конец, визиты в «Крымские вина», где всего за рублевку можно было стать дегустатором самых изысканных мускатов и токаев, стайки девочек на съем возле филармонии, свидания старых знакомых у входа в почтамт под навесом, стоящим на четырехугольных ногах, который трагически обвалился в конце 90-го.
Картины сменяют друг друга как это бывает в просмотровом зале, где режиссер из разрозненных кусков пытается составить нечто, связанное единым сюжетом. Но мы были никудышними режиссерами, эпизоды и даже целые этапы наших жизней никак не увязывались один с другим, в них часто не было ни логики, ни здравого смысла. Но зато в нем героями были мы сами. И это всегда дорогого стоит.
Хочу извиниться перед теми, кто намеревался прочитать литературоведческий обзор антологии.
Автор просто не ставил перед собой таких серьезных задач, хоть и забыл вначале предупредить об этом.
Что ж, бывает…